Тюремно-почтовый роман
Мне было чуть более тридцати, когда я овдовела. И хотя имелась прекрасная работа (я — медик) и любимый восьмилетний сынок, я премного тосковала. Пытаясь заполнить душевную пустоту, сознательно загружала себя работой, домашними делами, а уложив сына, устраивалась под уютный круг настольной лампы с медицинскими журналами.
Однажды среди моих умных журналов затесалась рекламная газета, коих развелось немало. Глаза мои зацепились за объявление, в котором тосковал о семейном тепле молодой мужчина, «не лишенный привлекательности, но временно лишенный свободы». И я написала ему письмо, полное дежурных фраз.
Ответ пришел быстро. Петр, так звали моего адресата, писал о своей невиновности и всеобщей несправедливости. Спасибо, хоть перечень необходимого не прислал — кое-как удержался, наверное. А в конце письма добавил, что готов мужественно нести тяготы, если бы такая женщина, которой он не достоин, ждала его.
Я понимала, что этот урка — не мой случай, вокруг немало достойных людей, но он повадился мне писать часто, а я также часто, таясь от себя, отвечала ему. О голоде и лишениях он больше не писал, все делился мыслями о жизни, подозреваю, списывал откуда-нибудь.
Наш тюремно-почтовый роман продолжался более полутора лет. И вот, в конце срока Петр попросил познакомиться лично. Мне бы здесь насторожиться, запротестовать, а я гостеприимно распахнула руки. И вот настал этот день. Петр прибыл утром в плохонькой одежде, которая пахла то ли поездом, то ли санобработкой. Он был высокий, чуть сутуловатый, серые внимательные глаза смотрели исподлобья. Ладони были маленькие, странные при таком росте, явно не рабочие. Он непрестанно жестикулировал, как в индийском фильме, и я ждала, что вот-вот польется песня «что вижу, то пою».
Рассказчиком он был отменным: не заикался, не запинался, не останавливался. При описании самых драматических моментов он откладывал ложку и буквально со слезами на глазах рассказывал. Про тяжелое детство с пьющими родителями, про первый срок, про невозможность устроиться на работу, про женскую неверность. Мой сын, громко дыша, смотрел на него как на героя — мученика. Я тоже сопереживала и кажется даже полюбила его.
Вам подавали завтрак в постель? Очень романтично, но не совсем удобно. Волосы не прибраны, лицо не умыто, но в целом — мило. Отныне, несмотря на мои вялые отнекивания, завтрак вот таким образом мне подавался. Шли дни за днями. Родные мне намекали, что Петр явно загостился, я заступалась за него, потом стала просить его искать работу, а он в ответ стал просить прописку в моей квартире. И я бы прописала, но мои близкие…Они-то и устроили его в общежитие, в котором Петр не жил ни одного дня.
Поддаваясь моим настойчивым требованиям искать работу, он побрившись и позавтракав, уходил на целый день (подозреваю, он искал не работу, а компании, и играл в карты). Вечером заявлялся, картинно разводил руками, мол, работы нет, и, изобразив на лице покорность, садился в угол комнаты и страдал, ожидая ужина.
Время шло. Петр стал уходить на поиски работы уже не с пустыми руками, а прихватывая небольшие, но ценные вещицы: перстень, серьги. А когда унес обручальное кольцо мужа, я вспылила и, наговорив много злых слов, запретила приходить сюда. Больше я его не видела.
Прошло около полугода. И вдруг — письмо полное воспоминаний и сладких фантазий. Обратный адрес: Коми…, ИТК, Петр. Не пиши мне больше! Не пиши! Наш тюремно-почтовый роман закончен!
Зоя Соколова
