Если бы он мог говорить
Брошенные дома похожи на брошенных стариков. На них неловко смотреть: и стыдно, и жалко, и хочется уйти поскорее прочь. Один из домов на улице Калинина – как раз такой.
Он мне не совсем чужой – наши огороды когда-то соседствовали, и мы работали – каждый на своем – и приветливо улыбались друг другу. Сверялись: пора ли сажать картошку, готова ли земля под лук. Параллельно пололи, одновременно поливали, одинаково радовались урожаю. Знаю, что в этом доме жили известные люди: художник Иван Ефимович Нежинский, его жена – знаменитая доярка Мария Григорьевна и их дети: Валя и Виктор, мой одноклассник.
Раньше почему-то не задумывалось: ну, художник и художник. А теперь вспоминаются тонкие пейзажи Ивана Нежинского — с невеликой речкой со спокойной водой и начинающими желтеть деревьями. Они были близко, прямо перед глазами и, кажется, ощущался легкий ветерок и дышалось легко от волнующейся травы.
Нежинский был и большим мастером натюрморта. Его работы поражали не столько светом, сколько сочностью.
Вот на столе сизые, с дымкой, сливы. Виноград, готовый потрескаться от сладости. Абрикосы, радующие румянцем и дивным запахом. И рак на переднем плане: крупный, клешнястый, только что сваренный с укропом.
Мне думается, картины Иван Ефимович не продавал – раньше это было не принято. Дарил. От души и всего сердца.
Ушел из жизни художник Нежинский внезапно достаточно молодым. В доме осталась Мария Григорьевна и множество картин – дети уже создали свои семьи и разъехались по своим домам-квартирам.
Мария Григорьевна была немногословной и, как видно, изработавшейся. Она, при нашей теперь уже далекой встрече, перебирала невесомые клубы шерсти-пряла и не очень охотно отвечала на вопросы. Что сразу же после войны работала на тракторе «Универсал» в колхозе «Украинец» (эти земли потом присоединят к землям колхоза «Путь к коммунизму»). Потом, без малого 20 лет, была дояркой. Не отдыхала, не досыпала, не доедала. Потому что на дойку ездили тогда трижды за день. Доили попервах вручную, а когда стали использовать доильные аппараты, все равно додаивали руками. В перерывах между дойками надо было управить свое хозяйство, обиходить и обстирать детей.
На правах соседки я стала тогда неистово жалеть Марию Григорьевну. И даже сказала, что она из-за работы жизни не видела. Она поднялась и молча вышла в соседнюю комнату. А, вернувшись, поднесла прямо к моему лицу в сложенных ковшиком больших ладонях орден Трудового Красного Знамени. Он и был признанием ее успехов, прощением за бессонные ночи, оправданием за недоданную ласку близким, хвалой ее святым рукам великой труженицы.
Вскоре Марии Григорьевны не стало. Немного пережив ее, скоропостижно ушла из жизни дочь, а потом трагически погиб сын. Дом остался никому не нужным. Ушло из него тепло, нехитрый скарб разошелся по чужим рукам, картины были утеряны.
Вот он стоит с бурьяном у ворот, с покосившимся забором, с окнами, заткнутыми одеялами, с открытым зевом дверей. Если бы он мог говорить, он рассказал бы свою историю.
Зоя Соколова.
